Алексей:
Этот новый год мы с Леной встречали врозь, Лена с
детьми уехала в Новосибирск, в гости к родственникам. Согласно новой традиции
последователей учения Виссариона, 1-го января наступает так называемое
безвременье, которое длится две недели до 14-го января - рождества учителя.
Согласно разъяснениям Виссариона, в это время более явными становятся
недостатки и проблемы человека. Более ясно видно то, над чем человеку предстоит
работать в будущем году. В безвременье всем последователям рекомендовалось
больше времени уделять осмыслению своих поступков и покаянию за те недостатки,
которые они в это время в себе увидят и
меньше – различной мирской суете, например работе. Один мой знакомый настолько
сильно боялся впасть в суету и наделать каких-нибудь ошибок, что в течение этих
двух недель просидел взаперти дома. Сидеть дома ему так понравилось, что потом
он просидел взаперти еще почти два месяца, после чего вообще уехал из общины.
14 января происходил так называемый переход на новую
ступень развития. Зрелость человека, согласно Виссариону, определяется не
количеством прожитых лет, а теми духовными высотами, которые этот человек
достиг за свою жизнь. И каждый раз во время рождества Виссариона происходит
подъем на очередную ступень развития. Этому событию в общине уделяется особое
внимание. В тот год в общине подъем на новую ступень осуществлялся в первый
раз. Я вместе с другими последователями был тогда в доме Виссариона в Малой
Минусе.
Большой зал встреч, который вместил в тот вечер очень
много народа. Минуты ожидания. Вот появляется Виссарион в своем багровом
хитоне. В своей короткой проповеди он рассказал собравшимся о задаче текущего
момента и предложил сделать переход вместе с ним. Для этого нужно было как
можно полнее мысленно слиться с ним, «буквально схватиться за край хитона».
Тогда, как обещал Виссарион, у последователя есть шанс перешагнуть в будущее.
Зажглись свечи, наступили минуты то общего молчания. Я закрыл глаза и
представил себя сливающимся с учителем. Я увидел зал, в котором вместо людей
горели свечи. Десятки маленьких свечей и одна - побольше. Причем она состояла
как бы из двух огней, слитых вместе. «Наверное, это наши души» - подумал я - «а
большая свеча – это Виссарион и дух Отца в нем». Случившееся произвело на меня очень
сильное впечатление.
Помню, в тот вечер я писал письмо Лене в Новосибирск, в
котором пытался поделиться своими впечатлениями. Лена, к моему сожалению, не
разделила мой восторг. Наш разговор, который состоялся после ее возвращения, в
который раз напомнил диалог людей, говорящих на разных языках. Так что после ее
возвращения, легче нам жить не стало. По-прежнему нас раздирали идеологические
разногласия, разрыв становился все глубже.
* * * * *
В апреле этого года традиционный общинный праздник в
последний раз проходил в Малой Минусе. В историю он вошел тем, что впервые по
распоряжению Виссариона последователи надели белые одежды. Пожалуй, это был
последний реверанс в сторону событий, предсказанных в Новом Завете. После этого
Виссарион уже не пытался следовать христианским канонам.
Весь апрель 1996-го года был очень холодным, а в день праздника было особенно промозгло.
Дул резкий, пронизывающий ветер, все время моросил дождь, переходящий в снежную
метель. Последователи собрались на большой поляне, близ дома Виссариона. Начался
крестный ход с хоругвями. Участники крестного хода с окоченевшими руками и
радостным выражением, застывшем на их лицах, прошествовали по поляне. Из-за
холодной погоды двигались они несколько быстрее, чем следовало бы для такого
торжественного случая. Виссарион обратился к приехавшим с коротким словом. Он
объявил, что переезжает жить в Петропавловку, в таежную зону. Всем
последователям, подобно учителю, предписывалось переселяться из Минусинска и
его окрестностей ближе к тайге. Таким образом, в 1996 году завершился исход
общины из Минусинска.
* * * * *
В начале лета – новое обострение в семье, на этот раз
из-за моего подъема на Гору. Семейные скандалы разгорелись с новой силой. Лена
заняла бескомпромиссную позицию, я тоже, в общем, нашла коса на камень. Никто
не хотел уступать. И тут в наши взаимоотношения вмешалась стихия. В июле 1996
года зарядили проливные дожди. Уровень воды в реке резко поднялся. Стал
стремительно разрушаться берег, на котором стоял наш дом. Перспектива его обрушения,
казавшаяся ранее чем-то отдаленным, стала реальностью.
В принципе,
конечно, я сам виноват, что купил в свое время этот дом. На момент покупки
берег был еще далеко. Я сам виноват в том, что не купил другое жилье, пока была
такая возможность. Мне некого винить в наших последующих мытарствах. Но нужно
было решать вдруг резко обозначившуюся проблему. Тут, впервые за последние два
с половиной года, я реально вспомнил, что у меня семья, дети, что я должен
заботиться о них. А ситуация складывалась таким образом, что они могли
оказаться на улице. Наш дом страховался каждый год, но на этот раз нам
отказались продлевать страховку, на том основании, что дом находится в зоне
стихийного бедствия и нам по закону полагается другое жилье. Другое жилье нам
предоставить отказались на том основании, что у меня находился в формальной
собственности еще один дом – бывшее здание колхозного общежития. Договор
купли-продажи был оформлен в свое время на мое имя, так как на момент
заключения сделки я единственный имел местную прописку, а община в то время не
имела юридического статуса и не могла приобретать жилье в собственность. Я
пытался получить какой-нибудь документ, подтверждающий, что реальным
собственником данного дома является наша церковь, а не я, даже ездил для этого
на церковный совет. Помощи в решении этого вопроса я не получил. Я обратился за
помощью в органы местного самоуправления и получил отписку, мол, никаких
документов о том, что мой дом находится в зоне стихийного бедствия, у них нет и
ничем помочь нам не могут. Неофициально мне предложили перевести общежитие на баланс местной администрации. Это означало
бы столкновение моих интересов с интересами церкви, в общежитии жили люди,
которые могли бы быть выселены. На сделку с администрацией я не пошел. После
этого со мной просто перестали разговаривать. В конце концов, я формально
перевел общежитие на имя другого человека, заключив с ним фиктивный договор
купли-продажи. Лена обратилась с письмом в газету «Красноярский рабочий», в
котором описала наши мытарства. Дело дошло до прокуратуры, прокурор района взял
это дело под свой контроль. В районной администрации нам обещали помочь.
«Только, пожалуйста, – попросили они – больше никуда не пишите!» Во всей этой
ситуации с жильем я практически ни на что уже не мог влиять. Нужно было только
терпеть. Но терпеть должны были и мои близкие. Я был очень зол на себя. Я
ощущал свое бессилие. Это меня здорово встряхнуло. Но самое худшее было еще
впереди.
Елена:
1996 год был слишком тяжелым для меня, чтобы писать
очень подробно. Я уехала в Новосибирск, чтобы встретить Новый год и
возвращаться не хотелось страшно. Куда? К кому? Перед отъездом Герман надел мне
на шею цепочку (скорее – цепь, настолько она была крупной), завязанную узлом, и
сопроводил ее странными пожеланиями: если, мол, тебе кто-то понравится там, то
цепь тебе поможет… Я ничего не поняла, списала его слова на шаманские
заморочки. Но когда я вернулась, пришел Герман, и цепочка сама развязалась и
стекла мне в руку.
Я пробовала попросить родителей Алексея разрешить нам
переехать к ним. Мне казалось, что пока я тараню в лоб Алексея, он никогда меня
не услышит. Наша географическая близость успокаивала его совесть: типа, ради
нас он здесь живет. Если бы мы уехали, то рано или поздно Алексей спросил бы
себя: ради чего он здесь торчит? Ну не дурак же он был совсем. И рано или
поздно он приехал бы к нам. Детей он очень любил. Но со стороны родителей
понимания не было совсем. Они просто не представляли, что у нас происходит. Им
казалось, что мы просто переехали в деревню.
Вообще вера Алексея меня забавляла: он нашел очень
удобный способ не испытывать дискомфорта: он начал работать один, в мастерской.
При этом на собрания он стал ходить меньше, требования идеологии, поскольку он
– мастер, смягчились, а раздражения от собраний и дурдома, который они
представляли, не накапливалось. Эдакое своеверье – ему одному казалось, что
только он и понимает все верно, а все остальные просто не поняли правильно
Истину. То, что подобные рассуждения присущи всем остальным, Алексею просто не
приходило в голову. Или просто не думалось об этом. А позиция Алексея
оставалось прежней – жесткой.
Летом произошел один знаменательный случай: после
посиделок у Виктора на дне рождения, Алексей решил со мною «посоветоваться», то
есть он сказал, что планирует утром ехать на гору. На что я сказала, что не
готова к разговору и предложила поговорить об этом утром. ( Дело в том, что
буквально за неделю до этого я только выписалась из больницы, после выкидыша.
И, в общем-то, чувствовала себя не вполне здоровой. Отъезд Алексея на гору
означал, что все дела по огороду лягут на меня, а у нас дома даже колонки во
дворе не было, и воду надо было таскать на себе, поскольку коня я просто
боялась.) Алешка мне сказал, что утром разговора не получится, поскольку на 11
утра уже назначен отъезд. Я спросила, мол, зачем ты делаешь вид, что тебе надо
посоветоваться, когда ты все давно решил? Утром настроение у обоих было хуже
некуда. Я только добавила: «Если ты хочешь знать мое отношение к этой поездке,
то знай – я против. Можешь переступить? – иди». Алексей ушел. Я обиделась. На
горе он пробыл не неделю, как обычно, а две, поскольку пригодились его инженерные знания. Я об этих
планах ничего не знала. И начала ждать его со дня предполагаемого возвращения.
Проходит день, другой, третий – я уже не знаю, что мне думать. Расставание и
так не было безоблачным, на душе после
него было гадко, я плакала от обиды в
день отъезда почти все время. А тут его
еще и третий день нету. Когда темнело, и дети ложились спать, я стояла на
берегу и ревела в голос от бессилия. Нервы были на пределе. Обида росла
огромная. На пятый день мне принесли записку от Алексея о том, что он
задерживается. Какой-то общинник просто забыл ее отдать. Когда я получила эту
записку, я сказала, что Леха может вообще не возвращаться. А вот эти мои слова до Лехи дошли мгновенно.
По крайней мере, он приехал с обидой на эти слова.
А потом он опять вступил с Тихоном в гонку сенокоса. И
заполучил тепловой удар. Слег надолго. Две недели он лежал с дикой
температурой. И как-то к нам забрела цыганка, они ходили по дворам вещи
продавали. Цыган я люблю. И эта женщина мне понравилась. Я настолько насиделась
в одиночестве, что разговорилась с нею очень быстро. Мы что-то говорили о том,
как в селе трудно жить, что денег ни у кого нет, короче – дежурный треп.
Алексей лежал с температурой дома. Тут ему понадобилось выйти, и он, как тень,
проколыхался в сторону туалета. Цыганка мельком взглянула на него и сказала:
- А хозяин-то болен. У него на голову напущено… И
желудок болит. А на голову напущено… Если есть в деревне бабушки, своди полечи.
Меня поразило, что в отличие от обычных цыган, она не
стала навязывать свои услуги, настаивать на лечении прямо здесь и сейчас.
Потому и словам ее я тогда поверила.
В это же время, после паводка и сильных дождей
началось катастрофическое обрушение берега. Каждые полчаса раздавался грохот:
отваливался очередной кусок берега. Обрыв подбирался к дому и становилось ясно,
что уже на следующий год здесь будет жить нельзя.
Нашими руками, практически моими, администрация села
вызвала комиссию из края. Я писала письмо в край, я собирала подписи. Наш дом снимали
корреспонденты. Приехала комиссия,
посмотрела и приняла решение о выделении средств на переселение семей из
аварийной зоны. И вот первые средства поступают и переселяют не нашу семью. А
нам заявляют, что у нас в собственности есть жилье (та самая формальная
собственность на общинный дом, которую Алексей оформил на себя, хотя деньги
были выделены из общинных). Естественно, что никогда мы не рассматривали
общежитие как свое, и отобрать его у людей мы никогда бы не решились. Алексей
призвал на помощь общинных юристов, мы ждали их и не дождались. Хождения по
чиновникам ничего не давали, нас футболили снова и снова. Тогда мы просто
оформили передачу собственности фактическим владельцам – хозяйке общинного дома и его жителям. Но и это
сработало не сразу.
Меня от этой ситуации трясло. Я понимала, что вся эта
ситуация создана Алексеем от начала и до конца. Отчасти я понимала грубость
чиновников. Ну, сам же брал дом на берегу, знал, что берег подмывает. Еще в 95
году были деньги на покупку другого дома, я не раз предлагала Алексею сделать
это. Но он пускался в словоблудие о том,
что пока наши отношения негармоничны (читай – пока ты не веришь) нет смысла
брать никакое другое жилье. Его не раз предупреждали местные жители, что дом
непременно подмоет, шевелись, мужик. Не шевелился. И вот - ситуация вызрела.
Нас кидают с переселением. Я на нервной почве попала в больницу с дисфункцией
яичников, мне было страшно думать о будущем. Отчаянье: нам - то за что!? Куда
мы пойдем с тремя детьми? В ноябре
я накатала письмо в газету «Красноярский
рабочий», где на шести листах печатного текста описала все наши приключения,
все наши шаги и диалоги с чиновниками. Письмо сработало: наше дело было
поставлено под прокурорский надзор. К нам прибежала секретарь администрации и
сообщила, что наш вопрос решен положительно, и мы можем подыскивать дом на
продажу. Алексея вызвали в администрацию района и сообщили ему, что нас
обязательно переселят. Но попросили
«больше никуда не писать».
Мои споры с последователями продолжались.
Я
всю весну занималась сборами вещей одной девушки, которую за год до этого
увезли из секты родители. Я, уже прекрасно поняв, куда мы попали, написала ей в
письме:
«А теперь о механизме воздействия на
людей, целях этого воздействия и о том, что происходит с людьми сомневающимися.
Реально очень трудно обнаружить подмену
ценностей, так как в проповедях часто звучат истины, которые бесспорны. Но они
и не новы, часто банальны и неглубоки. А воздействие возникает приблизительно
следующим образом: выдается ряд бесспорных истин, которые вызывают доверие,
люди соглашаются с ними, в следующей порции звучит нечто новое, но не
бесспорное. Люди верят, потому что все, что звучало раньше - верно. Верят и не
утруждают себя мыслью. Поясню это абсурдным, но наглядным примером:
- Волга впадает в Каспий. - Да, верим.
- Лошадь любит овес. - Да, верим.
- Трава растет вверх. - Ну, очевидно.
- Солнце зеленое. - Увы, замешательство.
- Веры в вас нет! - Ах, верим, верим.
Щуримся, вглядываемся, и впрямь зеленое, это отсюда кажется, что желтое, а так
- зеленое.
Любой наивный чудак, который заявит, что
не видит зелени на солнце, обвиняется в неверии, в воздействии тьмы и пр.
Таких спорных заявлений, расшатывающих
психическое здоровье людей, я могу привести множество: "Нет среди вас
верующих, и вообще их нет и не было на Земле"; "Вы в принципе не
способны понимать друг друга через речь, так как каждый из вас наделяет слово
своими образами"; "Имя вам - смерть несущие"; "Любой
говорящий Богу: "Я слаб, несовершенен, грешен", - есть преступник
против Бога" и прочее. В результате эти новинки, вползая в сознание,
выбивают людей из ощущения стабильности. Все вокруг становится зыбким, мир -
агрессивным, ты замыкаешься в себе со своими бедами. Вспомни: грехи не
прощаются, во всем виноваты мы сами, не обрушивай своих бед на ближнего своего.
Возникает жуткое чувство вины, разобщенности, потерянности, и нет доверия ни
людям, ни Богу. Выход один - стать совершенством. А если не можешь? Петля? И
такие случаи в общине были: на моей памяти их три...»
Однажды знакомый
общинник по имени Вася мне сказал: «Вот у тебя проблемы, как в русской
классике, у российской интеллигенции. Да относись ты ко всему проще!» А я стояла
и недоумевала: «А как проще? И как может быть иначе? Ведь речь идет об Истине,
потому и счет должен быть Гамбургский, по-взрослому».
Осень этого года была трудной. Нас кидали с домом. Я замыкалась в норе. Мы
очень много общались с Витькой Хабаровским. В ту осень я много писала. Жестко и
очень эмоционально. Это меня держало на плаву.
А еще в моей норе поселились крысы. Эти твари меня
доводили до белого каления. Я на них орала, а им было по барабану. С котами у
нас была морока еще та: вырастить их на вегетарианском питании до размеров
обычной кошки было практически невозможно. И они оставались вечно молодыми
котятами. Один такой котенок Кеша жил в то время у нас. Он был вял и ленив.
Поэтому, когда я находилась в норе, я брала его с собою, клала рядом на кресло
и, когда крыса появлялась на горизонте, кидала котом в крысу. Повисала пауза,
эдакая гоголевская немая сцена: кот стоял напротив крысы и тихо соображал, что
ему делать. Крыса понимала, что пахнет кошкой, и бежала в нору. А Кеша
возвращался на кресло. Видимо, ему нравилось работать гранатой. А может, в
прошлой жизни он был летчиком?..
К Новому году я уже успела «выстрелить» письмом в
«Красноярский рабочий», где очень сочно рассказала о наших перипетиях с жильем.
Подействовало, наше дело было поставлено под прокурорский надзор. Новый год мы
встречали по-обывательски уютно: с телевизором, столом полным салатиков, и с
друзьями.
Алексей:
Домашние ссоры как-то отступили на задний план. Мы
договорились с Леной, что нам нужно разрешить ситуацию с жильем, нам нужно
действовать согласованно. Потом мы между собой разберемся. Под знаком наших
проблем наступил следующий год. Было ясно, что следующей весной дороги, по
которой можно было бы вывезти вещи, уже не будет. Администрация предложила нам
присмотреть жилье, которое нам бы потом приобрели. Мы присмотрели для себя один
домик. В феврале жильцы, арендовавшие дом, выехали из него, и сын хозяина дома
попросил нас заехать в него, так как боялся, что бесхозный дом будет
разворован. Лена колебалась, стоит ли нам это делать. Она опасалась, что как
только мы переедем, о нас забудут. Я, честно говоря, не видел никаких подводных
камней, но решение предлагал принять совместно. В конце концов, Лена, выслушав
мои аргументы, согласилась на переезд.
Решение с покупкой жилья все оттягивалось. В 1997 году
краевой бюджет, а следовательно и районный, все никак не принимался. Средства
на покупку выделены быть не могли. Мы жили в чужом доме на птичьих правах. В
мае как снег на голову приехал хозяин дома с сыном и друзьями. Почувствовав
неладное, мы уточнили, собираются ли они продавать дом. Нас заверили, что все
наши договоренности остаются в силе. Мы посадили огород и стали дожидаться
решения вопроса о покупке дома. Жили мы и так очень бедно, а тут нам пришлось
еще и кормить всю эту ораву. С течением времени сын хозяина вел себя все более
беспардонно. Мы узнали для себя одну неприятную вещь – он ранее сидел за
воровство. Он вел себя как хозяин, пользовался без спроса нашими вещами. В конце
концов, он стал некоторые вещи просто воровать. В доме стали случаться пьянки.
Я же ничего не мог поделать в этой ситуации, так как у меня не было никаких
прав. Злиться можно было только на себя. Лена предложила куда-нибудь переехать,
я же физически не смог бы осилить промежуточный переезд. Все это стоило мне
огромного нервного напряжения, физическое состояние было очень плохим. У Лены
вообще начались болячки на нервной почве. Она легла в больницу. Накал событий
достиг апогея в тот момент, когда Володя, сын хозяина дома, заявил, что
собирается жениться, жилье он продавать не будет, и предложил в три дня
убираться вон. Хорошо, что Лены в этот момент не было дома. Мне удалось
уговорить Володю повременить с выселением, так как уже решался вопрос с выделением
денег на покупку другого жилья.
Елена:
Я попала в больницу; и как раз в разгар этих напряг
приехала моя мама и увидела всю нищету и чудовищность нашей ситуации. Она
уехала на третий день из нашего дурдома. А потом ко мне в больницу приехал
Алексей и сообщил, что Вовка выдворяет нас из жилья, поскольку он решил
жениться и передумал продавать дом. Мне стало так плохо, что губы мои
задергались, и я просто выгнала Алексея из больницы.
Я приняла решение уезжать от Алексея. Все – я больше
не хотела его видеть, слушать его напыщенные речи. Еще лежа в больнице, я стала
расспрашивать медсестер и женщин в палатах о том, можно ли уехать в Красноярск,
и можно ли там найти работу и жилье? Как выяснилось – можно. Нужно было просто
решиться. Уезжать в Новосибирск я не хотела. Там бы я постоянно выслушивала
нотации своей мамы о том, какие мы дураки. Ну, дураки, ладно. Жить-то как-то
надо дальше. Не убивать же нас теперь? Алексея я видеть не могла. Я понимала,
что ему очень трудно, что воевать с чиновниками – дело нервное. Но мне не было
его жалко. Поскольку он не жалел до этого нас, и не слышал ни просьб, ни слез.
В этот год я очень остро стала чувствовать свой
возраст. Мне было 32 года, и время, уходившее так бездарно, мне не давало
покоя. Мне было страшно стареть. При мысли, что я здесь состарюсь и умру, у
меня начиналась истерика.
Алексей:
Нам пришлось переехать к друзьям и три недели мы жили
у них во дворе в палатке. Мы жили у друзей, на улице было тепло, но чувствовал
я себя скверно. Я оказался на улице. Это было очень неприятно и больно било по
самолюбию. В конце концов, мы переехали в другой дом, в котором и прожили
оставшиеся годы в Качульке. Все прошедшее стоило нам огромного напряжения. Мы
были просто выжаты как пара лимонов. Лично у меня просто подкашивались ноги. К
тому же нам просто не на что было жить, так как все это время мне было не до
заработков.
Елена:
В душе было так пусто, как будто там все напалмом
выжгли. Я про себя строила планы переезда в город – уже неважно какой – и
начала новой жизни. Внутренне я была готова к расставанию с Алексеем. В тот
момент мне казалось, что любви не осталось совсем. Обида была огромной. И хотя
уже был найден дом, оформлялся – жить я там не собиралась.
В это лето мне довелось познакомиться с молодым
человеком, которому я благодарна до сих пор. Что-то общее было в нас и я, за
столько лет устав от одиночества, буквально наслаждалась ни к чему не
обязывающей болтовней с Денисом. Я не могла остановиться, хотя видела, что
Алексей ревнует даже. Я, похоже, Денису понравилась, а мне просто было хорошо
рядом с живым человеком, который видит в тебе женщину, хорошего человека, не
судит, не пугает будущим. Наши отношения не оформились ни во что конкретное, но
увлечение Денисом показало мне, что я еще живая и способна как нравиться, так и
влюбляться. Денис буквально заставлял меня учиться заново чего-то хотеть от
жизни. Я думаю, Денис даже не знал, что он для меня сделал. Я просто
поняла, что я живая и что я свободна. Эмоциональный заряд от общения с этим
человеком, а не с Алексеем помог мне пережить все трудности лета 97 года.
Жилье мы получили и въехали в него в начале августа.
Вымотанные до полусмерти, мы просто отсыхали первую неделю. Потом я Алексею
сказала о своих планах: я делаю ремонт, благоустраиваю дом, делаю заготовки и
еду в Новосибирск, там я хотела в 25-й раз поздравить свою подругу с днем
рождения. О том, что я собираюсь потом в Красноярск, я Алексею не сказала. Я
просто пояснила, что дети пока побудут у него, а я попробую устроиться и заберу
их сразу, как у меня наладится быт. Алексей с пониманием отнесся к моим планам.
Мы устали от перипетий этого года и спорить нам не хотелось. Единственное, о
чем попросил Алексей, это подождать, пока он съездит в тайгу, за кедровой
шишкой. Я согласилась. Он поехал.
Алексей:
В сентябре я со знакомыми ребятами отправился в тайгу
за кедровым орехом. Мы забирались на кедры и сбивали с веток кедровые шишки.
Тайга была густая, нижние ветки у кедров начинались высоко, и добраться до них
было непросто. Часто для этих целей мы использовали «подставы» - сравнительно
небольшие дерева, которые снизу подрубались и вершиной прислонялись к стволу
кедра. По ним можно было добраться до нижних веток. В какой-то момент я решил
использовать для этих целей старую пихту. Лазал по деревьям я хорошо, опасности
никакой как будто бы не было. Не учел я только один момент. Пихта к вершине
становилась очень тонкая. И когда я был уже почти наверху, и до веток кедра
оставалось не более метра, пихта стала раскачиваться. В этой ситуации я ничего
не мог поделать. Любое движение увеличивало амплитуду колебаний. В какой-то
момент ствол пихты не выдержал и сломался, а я полетел вниз примерно с
десятиметровой высоты. Страха не было, было удивление - неужели все?
Упал на землю. Боли сразу не чувствуется. Та-а-а-к, давай
проверять: шея вроде цела, хорошо. Руками пошевелил - целы. Позвоночник вроде
тоже. Дошел до ног, тут начала жечь нестерпимая боль. Кажется, что-то сломал.
(Как оказалось в последствии, у меня сломался таз в четырех местах). Позвал на
помощь ребят, объяснил им, как сделать носилки, и они вдвоем потащили меня из
леса. До машины было несколько километров. Самое трудное было терпеть, когда
они клали носилки на землю, что бы передохнуть, и когда снова их поднимали.
Боялся потерять сознание от боли. Выносили меня четыре часа. Когда добрались до
ближайшей деревни и поставили обезболивающий укол, стало легче. Заехали домой и
прямиком в районную больницу. Вердикт врача – «перелом таза. Два месяца в
кровати в позе лягушки, затем заново учиться ходить».
Лена приняла живое участие в моей беде. Она каждый
день ездила ко мне в больницу и ухаживала за мной. В течение двух выходных
дней, когда никто из персонала ко мне не подходил, и Лены тоже не было, я
заработал себе пролежень – гниющую рану на спине, именно в том месте, которым я
касаюсь кровати. Несколько позже, когда кости стали подживать, эта рана
доставляла мне наибольшее страдание. Когда Лена забрала меня домой стало
намного проще.
Вот в каком положении я оказался: со сломанными
костями, в доме, который мне не принадлежит, без средств к существованию, семья
на грани развала. Довольно печальный итог моего пребывания в общине.
Сложившаяся ситуация меня во многом отрезвила. Именно с этого момента, когда,
кажется, было потеряно уже все, началось переосмысление последних лет жизни.
Незатихающая боль, бессонные дни и ночи. Внутри, кажется, сгорело все, что
могло сгореть. Кто был со мной в это время? Лена и дети, мама, которая приехала
и помогла деньгами. Наши друзья, которые к этому времени уже разочаровались в
философии Виссариона и вскоре покинули общину. На единоверцев опоры было мало.
Спасибо им хотя бы за то, что они почти не доставали меня разговорами о том, за
что меня постигла такая участь, и какие ошибки я отрабатываю.
Я провалялся на кровати 47 суток. И практически сразу
же после этого стал ходить. Даже удивительно. После случившегося, во мне многое
изменилось. Я узнал, что такое боль и немощь, я стал намного внимательнее
относиться к людям, к жизни. Моя жизнь в общине делится на два периода – до
этого сентября и после. Стремительное погружение и медленное всплытие. Итак,
для меня начинался новый период в жизни…
Елена:
У меня тогда происходили интересные процессы внутри. С
одной стороны мне казалось, что падение с кедра – это знак и для меня и для
Лешки: нам нельзя расставаться почему-то. С другой стороны я почувствовала себя
нужной ему, и очень теплые чувства, в которых было много и кроме жалости и
сострадания, снова вернулись. С третей стороны, мне казалось, что падение –
хороший повод для переосмысления своих действий, позиций, планов. Я надеялась,
что Алексей просто не может после такой травмы, такого положения остаться
прежним фанатиком. Поведение единоверцев было вполне предсказуемым:
сердобольные тетушки приходили к постели больного и по-братски сообщали ему, за
какие грехи он получил. Рядом остались только настоящие друзья. А вообще-то
рядом были только родные. Я стала фильтровать поток посетителей, поскольку
многие из них были лишены элементарного такта и чувства меры, они засиживались
иногда минут на сорок, болтая о какой-то ерунде, и не понимая, что человеку
просто больно.
Рядом оставались самые близкие люди. Наши друзья,
которые приютили нас до переезда, Ира и Саша Душкины, практически сразу
пригнали нам машину дров. Понимая, что Алексей вообще не сможет этим
заниматься. Они помогали нам во всем.
В тот период приснился странный сон (блин, сны Веры
Павловны!). У меня с 1993 года началась череда повторяющихся снов. Главным
сюжетом было то, что мы с Лехой куда-то идем вместе. Потом мы попадаем в шумную
компанию, расходимся по кучкам, и я начинаю искать его. И когда я его ищу, я
точно знаю, где он и куда мне нужно идти. Но просыпаюсь я всегда на мгновение
раньше, чем нахожу. И вот, в очередной раз мне снится, что мы с Лехой куда-то
едем. Но сначала я еду одна. Был аэропорт. Я села на свое место в самолете, и
мы стали набирать скорость. Я физически ощущала, как упруг воздух под крылом.
Вот, нужная скорость набрана, и самолет опёрся на воздух. Летим. Чувствую, что
все безопасно. Мы прилетели на какую-то промежуточную площадку, там было много
народу, и среди людей я встретила Леху и подругу. На летном поле стояло
несколько самолетов. В один из них сели мы. Самолет пошел на разбег, а я
чувствую, что ему не достает скорости. Нет упругости воздуха под крылом. Но он
все-таки начал отрываться от земли. Вязко, проваливаясь в пустоты как в вату,
он доскребся до какой-то высоты и начал медленно спускаться вниз. Не падать, а
планировать. В иллюминатор мы видели, как планирует еще один самолет. Я сказала
Лешке:
- Пошли к выходу.
Он молча встал и пошел за мной. Мы подошли к открытому
люку, и я предложила:
- Давай прыгнем. - Лешка отшатнулся, а я сказала:
- Не бойся, - и сделала шаг вперед. Следом шагнул
Лешка. Мы очень медленно спустились и мягко стали на землю. Несколько мгновений
спустя также мягко опустились самолеты и люди вышли на поле. В голове у меня
вертелась фраза: " спустились с небес на землю". А дальше повторился
этот жуткий сон, в котором я опять потеряла из виду Лешку. Я опять знала, где
он, опять шла в нужном направлении, и опять проснулась за мгновение до того,
как нашла его. Это состояние преследовало нас долгие годы на ЗО: рядом, но не
вместе.
Как-то в село приехал Белошапкин Саша, который в то
время еще был священником. Я его давно не любила всего за одну фразу. Он
позволил себе сказать, что все женщины в брюках – проститутки. Меня так
покоробило это высказывание, что я не преминула заметить Лешке, что буквально в
одно мгновение проститутками было названо более половины женского населения
планеты. И вообще – я проститутка, поскольку лет с 12 юбки не носила, наши
мамы, когда пашут на даче, и многие другие. Вообще «первосвященничество»
Белошапкина меня поражало. Такого грубияна я еще не видела. И вот этот «сын
грома», вещавший громогласно и грозно, направился к нам. Мне стало просто жалко
маму Алексея. Она еще не успела увидеть и оценить зверинец, в котором мы
оказались. Я стала в проеме ворот и просто преградила дорогу Белошапкину. Он
был тихо взбешен: какая-то баба! И не пускает! Я сделала невинные глаза и тихо,
но твердо сообщила ему, что Алексей всю ночь мучался от боли, а теперь он спит
и к нему нельзя.
Пока у нас гостила мама, я умудрилась начать готовить
на курином бульоне. Первое время побаивалась, а потом появился какой-то шкодный
азарт: интересно – заметит или нет? Лицо
Алексея в результате порозовело, покруглело. Мама переживала, конечно, что мы
его обманываем. А я парировала: мне мужик нужен здоровый, а не дух в мощах.
После отъезда мамы, Душкины - наши друзья с Камчатки,
- сообщили нам о своих планах. Происходило почти чудо – за три дня Ирина
избавилась от идеологии и буквально летала. С Сашей освобождение произошло
несколько раньше. И мы вдвоем уже обрабатывали Ирину, но того, что это
получится так быстро – нам даже ожидать не приходилось. Меня настолько
воодушевило ее отрезвление, что мне казалось, что вот еще чуть-чуть – и Лешка
вырулит из этой игры. И я начала пробовать говорить с Алексеем. Видимо, я не
рассчитала силу давления и того не учла, что он просто мается болью. Алексей,
которого растрогали до слез мои заботы в первые дни, когда мне приходилось на
себе его переворачивать, мыть, кормить, ставить утки, снова стал суровым и
холодным. А я без пощады разбирала его полеты и в переносном и в буквальном
смыслах. Наевшись тем, что от любого разговора он просто сбегал, я пользовалась
невозможностью уйти, обездвиженностью. Вероятно, это выглядело жестоко, но мне
казалось, что действия хирурга тоже для
кого-то выглядят жестоко. Это было моей ошибкой. Нельзя больного человека так
добивать. Но осознала я это не сразу. Хотя мне показалось неоправданно холодным
отношение Алексея к отъезду Душкиных. Вот еще вчера они сомневались где-то в
душе, но были своими. А теперь, когда они озвучили свои сомнения – они тут же
перестали ими быть. Ну, хотя бы поинтересоваться о причинах перемен в душах
друзей можно было? – Алексей не интересовался. Он просто вычеркнул этих людей
из своей жизни.
А между тем, прошли полтора месяца, и Алесей встал.
Встал и пошел. Костыли он стал забывать где попало уже на вторую неделю. Дело
шло быстрее, чем нам пророчили. К декабрю он вышел на работу. И мы вдвоем
решили, что Алексею необходимо съездить к маме: она его запомнила лежащим и
беспомощным. Необходимо было показаться ей на глаза здоровым. Наступил январь
1998 года, и где-то в конце месяца Алексей уехал в Новосибирск. Гостил он там
недели три. Его возвращение меня порадовало: он приехал оттаявшим. Вообще,
после перелома он помягчел, стал милосерднее и
терпимее. Еще слишком завися от идеологии, он отстал от семьи и перестал
требовать с нас соответствия образу верующих. Ситуация несколько изменилась.