Глава 4   1995 год

 

Елена:

Незадолго до февральской поездки в Новосибирск я объявила домашним:

- Все, ребята. Врать больше не буду. Ни себе, ни Богу, ни вам. Не верила я во все это и теперь не верю, посмотрела, разобралась и поняла – не могу я в это верить. Ну не вижу я во всем этом ничего христианского! Если я ошибаюсь, и это – Христос, то он простит меня за честность, а если я не ошибаюсь – то и говорить не о чем.

В феврале мы поехали в Новосибирск, показать бабушкам и деду внука. Однажды вечером, на улице на меня вдруг накатило такое состояние, когда стало пронзительно ясно:
         - Какая все это чудовищная, циничная игра! Боже мой! Да все будет хорошо: мир стоял, стоит и стоять будет! Надо жить по совести и просто делать свое дело!

После этого эпизода я перестала бояться. Я шла по городу и радовалась людям, идущим навстречу, ведущим малышей за руки. Меня перестали раздражать киоски с попсовой музыкой, я начала радоваться жизни в себе и вокруг. Я так обрадовалась своему новому состоянию, что решила тут же поделиться им с Алексеем. Мы поссорились в хлам. И ссоры стали с этого времени частым явлением в нашей семье. Лешка снова стал чужим и отстраненным. А в деревне, после возвращения из Новосибирска, для меня начался новый этап жизни. Я выпала из социума одним фактом переезда в село, а внутри общинников мне был объявлен бойкот. И меня бы это как-то и не доставало, если бы этот бойкот не был бы мне объявлен в моем доме. Чего я только не услышала о себе в тот период: и одержание у меня, и контакт, и воздействие дьявола. Когда кто-то пытался спорить со мною, я слышала: «ты слишком много думаешь для женщины, у тебя демоническая логика!».
А во мне началась совершенно новая работа по восстановлению картины мира, которая была разрушена эзотерикой и оккультизмом, столь долго практиковавшимися в нашем доме. Я навсегда излечилась от мистики и пришла к православию окончательно. Я начала много читать, благо – библиотеку свою я привезла целиком и ни одной книги не дала уничтожить. И первым автором для меня стал Достоевский. Я перечитала все. Многое стало на места в моей голове. Я стала видеть механизм воздействия и манипуляции сектантами, но я еще не знала, что со всем этим делать. Имя этому явлению дано было давно и ясно – гордыня. Но как объяснить гордецу, что он - гордец?

Философия, богословие, серьезная классическая литература, писания отцов церкви – вот что заменило мне общение с живыми людьми. Сколько я тогда перечитала, передумала, - не передать. Все яснее становилось для меня самозванство Торопа, все жестче по отношению к нему я занимала позицию. Я уже понимала, почему в это верить не только нельзя, но и небезопасно. Но как, какими аргументами убеждать Алексея – я не знала. Опыта у меня не было, информации не хватало. Телевизор Алексей с собой в деревню не взял. Я, как рыцарь, пошла в бой с открытым забралом, таранила в лоб. Я заявила, что имею, по крайней мере, не меньше прав на истину, чем Алексей, и что волей – неволей, а он должен со мною считаться.

Весной 95 года моей маме требовалась операция. Я не находила себе места. Диагноз ей ставили тревожный, и мне казалось, что я просто должна быть рядом. Я собиралась в Новосибирск, затем после уточнения диагноза необходимость в поездке отпала. Билеты пришлось сдать. Видимо все домашние настроились на мой отъезд настолько, что отмена поездки их разочаровала. Герман открыто заявил, что всем было бы только лучше, если бы я уехала. Я пришла к Лене и сказала, что другого дома у меня нет, а если их не устраивает в чем-то хозяйка дома, то я не настаиваю на их дальнейшем пребывании у нас. Лену покоробило высказывание Германа, и она извинилась за бестактность мужа. Странно, я почему-то не могла долго обижаться ни на Лешку, ни на ребят. Я их искренне любила и могла прощать. В любое другое время, поведение Алексея и Германа можно было назвать подлым. Я все время списывала их поведение на особенности идеологии и мне они представлялись просто нездоровыми: ну понимаем же мы, что наркомания – это болезнь. К вере Виссариону я тоже стала относиться как к болезни. И это помогало мне не осуждать людей и не принимать серьезно их претензии ко мне. Тем не менее, лето я прожила на берегу. Мне было трудно оставаться дома, неуютно, одиноко. Я приходила домой, что-то готовила, что-то стирала, убирала, и снова уходила на берег, в березовую рощу. Там я могла оставаться собой, и никто меня за это не осуждал. Ревела я в то лето белугой.

В конце июля у Лены с Германом родилась дочь. А в августе они переехали в свободный дом. К тому времени мы изрядно устали друг от друга, хотя эти люди по прежнему были дороги мне. Их переезд позволил мне сделать ремонт комнаты на первом этаже и я, перетащив туда мебель и часть своих вещей, переселилась на первый этаж. Практически это было началом какой-то внутренней эмиграции. Я читала, шила, готовила на первом этаже. Спать я тоже старалась там. Мои друзья окрестили мое жилище норой. И в этой норе происходила моя жизнь весь остаток 95-го и весь 96-й год.

Запреты на питание в лето 95 года стали ослабевать, Тороп разрешил есть хлеб, по началу только ржаной. Пить зеленый чай. Но на постное масло запрет оставался. А я требовала у Алексея этого самого постного масла, поскольку вареную траву есть не хотела. Доходило до абсурда. На мои требования однажды Алексей картинно возопил (цитируя, кстати, своего учителя):

- Если ты у меня попросишь цианистый калий, я что, должен тебе его дать?!

На что я не задумываясь, выпалила:

- Да при той жизни, какую ты мне устроил – по первому требованию! Это просто твой моральный долг!

 

Алексей:

В марте 1995-го года Лена открыто заявила о своем неверии Виссариону и потребовала, чтобы дела общины ее не касались. Наступило еще более тяжелое время для нас обоих.  Я сильно переживал из-за этого. Открытое неприятие Леной философии Виссариона обострило ее отношения и с другими последователями. Лена оказалась в одиночестве. Опорой в это время я для нее стал, так как для этого нужно было бы выйти за рамки идеологии. Этого я не мог.

 Как правило, последователи воспринимают других людей и строят отношения с ними через призму идеологии. Граница, делящая мир людей на своих и на чужих, проведена очень четко. Не важно, что ты за человек, важно, как ты относишься к Истине. Человек, который не признает Истину, автоматически выводится за предел круга людей, с которыми можно открыто обо всем общаться. Поэтому, если человек выходит за пределы круга своих, неизбежно происходит охлаждение отношений с ним, даже если этот человек очень близкий. Поэтому семьи, где последователем является только один из супругов, часто разрушаются. Не была  исключением и наша семья. В наших отношениях  наметился серьезный разлад. Семья держалась порой только на том, что у нас были общие дети, которых мы очень любили, и не было материальных возможностей жить врозь.

 

Весной 1995-го года начался семейный кризис, который протянулся до осени 1997-го года. Это был очень сложный период для нас. Именно в это время мы с Леной начали переписываться, так как устные беседы очень часто приводили к эмоциональным срывам и на этом разговоры кончались. Лена потребовала, чтобы я отвез ее обратно в Новосибирск и помог ей там устроиться. Возможности сделать это я не видел, так как, во-первых, своего жилья в городе у нас уже не было, во-вторых, чтобы содержать в городе детей, мне так же нужно было бы жить в городе. Эту возможность  я категорически отвергал. Единственное, что я мог Лене предложить в этой ситуации, это ехать ей в город без детей, на что она, естественно, не соглашалась. Ситуация возникла патовая. На это все накладывались диетологические ограничения, предписанные идеологией. Правда летом 1995-го года жесткость ограничений на еду несколько ослабла, Виссарион, под аплодисменты присутствующих на проповеди последователей, разрешил им есть хлеб. В личной беседе со мной Виссарион разрешил ослабить ограничения в питании для моих домочадцев. Он сказал, что с неверующих людей нельзя так строго спрашивать как с себя. Стало несколько легче. В общинной жизни я участвовал несколько меньше из-за проблем в семье, хотя в то время ездил от нашей деревни каждую неделю в Курагино на собрание представителей деревень общины. Я стал серьезнее относиться к быту, деньги от продажи жилья постепенно кончались, эйфория после приезда в общину тоже. Несколько раз предоставлялась возможность приобрести другое жилье, но от этой возможности я отмахивался.

 

Как я уже упомянул, я начал столярничать в своей маленькой времянке во дворе моего дома. Резцов для деревообработки у меня  почти не было, и в конце марта я отправился в поселок Журавлево, где жил единственный в то время в общине кузнец. Звали его Володя, возрастом он был чуть моложе меня. Кузнечное ремесло Володя освоил уже здесь, на земле обетованной. Он изготавливал очень качественные топоры для рубки домов. До приезда в общину Вячеслава Басова, он был, пожалуй, лучшим специалистом-кузнецом в этой области. Приехал я к нему, познакомился, объяснил свою нужду. К моему приезду Володя отнесся спокойно и … тут же взял с собой на заготовку дров. Целый день я честно пилил, колол и таскал ему дрова. На следующий день, мне пришлось поработать молотобойцем. Никакого электрического молота у Володи, естественно, не было, все делалось вручную. Молотобойцем я поработал дня три. Надо сказать, что это дело мне очень даже понравилось. Поскольку я был в самом начале своего пути ремесленника, то у меня еще не было ни к чему привязки. Я еще ничего не умел. И я стал подумывать, а не пойти ли мне  в кузнецы. Кузнецом я так и не стал, но кое-какие резцы для себя  сделал. Что-то получилось неправильно, но некоторые резцы служили потом мне всю мою долгую столярную карьеру.

 

Возвращался в Качульку я в начале апреля. Решил срезать часть пути и пересечь реку Казыр, разделяющую Курагинский и Каратузский районы, пешком по льду. Обычно в этих местах лед держится до середины апреля. Но зима в том году была мягкая, весна ранняя, и лед на реке к этому времени оказался очень тонким. Иду по реке. Чувствую, лед тонкий – словно колышется.  Почти не дышу. Только когда миновал самый опасный участок, смог перевести дух. Дальше - легче. Но когда поднялся от заросшего лесом берега, между мной и деревней распростерлась пашня, которую пересекали ручьи и речушки, наполненные талой водой. Отступать было поздно, назад пути уже не было, поэтому - только вперед. Три километра до деревни я преодолевал часа два. Через последнюю речку мне пришлось переправляться чуть ли не в плавь. Вода, как вы понимаете - талая, температура – всего лишь несколько градусов  выше нуля. На улице тоже, кстати, было, мягко говоря, не очень жарко. Да и не разбежишься по пашне – ноги вязнут в черной жиже. В общем, когда добрался до дома, меня била крупная дрожь – я почти окоченел. Надо сказать, я легко отделался. Потому что лед на Казыре сошел днем позже. Повезло…

 

Вы скажете самонадеянность? И я с вами искренне соглашусь. Оглядываясь назад, скажу, что тогда я мало чего боялся. Равно как и сотни приехавших со мной единоверцев. А чего нам боятся? Мы же избранные чада Бога! Учитель сказал, что без ведома Отца Небесного, ни один волос с головы верующего человека не упадет. Да вся природа за нас, вся вселенная! Поэтому, когда в Курагино подвыпивший хулиган приставил однажды к моему ребру нож, я скорее удивился, чем испугался. Многим повезло меньше чем мне. Кого-то зарубили топором. Кто-то утонул, переплывая летом Казыр, возвращаясь в Таята из Петропавловки вплавь. Наверное, этот парень хорошо плавал. Но река Казыр – горная река и вода в ней холодная даже летом. Один парень утонул в Тибер-Куле, отправившись, подобно мне, с одного его  берега на другой по тонкому апрельскому льду.

Мой знакомый рассказывал, что, влекомый тягой к странствиям, он организовал зимний лыжный переход из Таят до Тибер-Куля - решил поискать короткую дорогу. С ним пошли двое ребят из Волгограда, не имевшие какого-либо опыта выживания зимой в лесу. Ночевать они не собирались, поэтому бивуачное снаряжение с собой не взяли, да и широкие  лыжи были, кажется, только у него одного. Естественно они заблудились. Ночь, тайга, мороз. На троих один ватный спальник типа «смерть туриста». Жгли костер, грелись друг возле друга. Дождались утра и по собственной лыжне вернулись домой. Хорошо еще, что не замерзли.

 

***

Курьезный случай произошел не со мной, правда, а с моим знакомым. Он возвращался в свою деревню в Каратузском районе из села в соседнем районе.  Если ехать вокруг до райцентра, а там через мост – больше ста километров получается. А если через Казыр - то рукой подать. Вот и решил мой знакомый путь срезать.  Вот как он этот путь мне  описывал:

- Как переправляться через реку, правда, мне было неясно, ну да не беда, - там разберемся! Как-нибудь, с Божьей помощью. Иду я, значит, иду. Дорогу толком не знаю, а идти километров пятнадцать. Долго ли коротко ли, - добираюсь до реки. Точно вышел, не заблудился. Деревня на той стороне. И тут я наконец-то задумался, а и в правду, как переправляться через реку? Глянул налево, глянул направо – ни лодки, ни плота. Решил переправляться вплавь. Примерно посреди реки в этом месте остров – там передохну и дальше. Снял одежду, связал в узел, привязал на спину. Поплыл. А дело было в конце сентября. Вода уже холоднющая. Плыву и чувствую, силы кончаются. Одежда намокла, потяжелела, грести тяжело. Уж и не помню, как доплыл до острова. На берег выполз, сил нет. Обратно уже не выплыву. А до противоположного берега еще далеко. Стремнину то я еще не переплыл. Спички отсырели, костра не разжечь, холодно.

А на том берегу – моя деревня. Собаки лают, трактор слышен. Стал орать, - вдруг кто услышит. Ору, ору – а все без толку. Не слышит никто. И на берег никто не выходит. Чувствую, орать так придется до утра. Решил – сделаю плот. Стал выбирать бревна потолще. Стал их ворочать – ни в какую. Бревна тяжеленные. А у меня сил почти не осталось от холода. Выбрал бревна поменьше. Связал их с помощью штанов. На мое счастье доска на берегу валялась – значит, весло у меня есть. Помолился. - ну теперь в путь! Оттолкнул плот, уселся на него и… ушел под воду по пояс. Бревна то маленькие, да еще мокрые! Ну да тут не до комфорта. Гребу что есть мочи. Плот неповоротливый, все норовит под воду встать бортом. Тогда он перевернуться может. Непонятно, то ли к берегу грести, то ли плот по течению ставить. Короче говоря, отнесло меня километра на два ниже деревни. Выбрался на берег – рук, ног от холода не чувствую. А на дворе ночь уже. Рубаху кое-как натянул, обулся и бегом до деревни. Так два километра и бежал. Хоть немного согрелся. Вот так я путь срезал…

 

Правда, несколько лет спустя после описанного случая, ему повезло меньше. Как-то январским вечером, сидя в своей деревне, он почувствовал неодолимый «зов сердца». Ему срочно захотелось быть в Гуляевке - таежной деревушке, находящейся от Курят на расстоянии более чем тридцати километров по заметенной снегом зимней дороге. Январь в тот год стоял студеный, мороз давил под сорок. Домашние стали уговаривать моего знакомого остаться до утра, что бы отправиться в путь засветло. Но он был неумолим… Нашли его под утро, недалеко от Гуляевки, замерзающего в снегу. Руки и ноги у него были отморожены. Парня срочно отправили в районную больницу, Выделили для этого транспорт. Самое интересное, что он отказался от какой бы то ни было медицинской помощи. Стоит над ним медсестра и уговаривает его:

- у вас температура +42 градуса, вы же умрете! Вам лечиться надо!

- для верующего человека это не страшно! Это вы, мясоеды, при сорока двух загибаетесь. У нас плоть по-другому устроена!

Парня отправили обратно в его деревню. Какое-то время спустя поселили его в нашей деревне, у престарелой женщины. Она терпеливо кормила и обстирывала его. Ее сын срочно попросил меня сделать для них форточку. В деревенских домах окна, как правило, глухие, комнаты не проветриваются. А вонь у них дома, из-за гниющих рук и ног больного, стояла жуткая. Полгода он гнил, отказываясь от помощи. Позже, все-таки, пальцы на обеих руках и на ноге у парня отрезали. Это потом он раскаивался в случившемся. Но тогда, когда я его увидел, придя устанавливать форточку, он был все еще воодушевлен, считал, что вот-вот пальцы у него заживут, хотя на его черные костяшки с обрывками гниющей кожи смотреть было жутко…

 

Последний случай, о котором хотел бы упомянуть, произошел много лет позже описываемых событий. В тайге возле деревни Таята потерялся восьмилетний мальчик. Пошел с родителями за черникой. Недалеко от стойбища поссорился со своим старшим братом. Обиделся на него, решил самостоятельно вернуться в деревню. В деревню он не вернулся – заблудился в тайге. Родители хватились не сразу, долгое время надеялись, что он спит где-то неподалеку. Искать стали поздно, время было упущено. Потом подняли по тревоги весь районный отдел ЧС и милицию. Искали мальчика недели три. Были мобилизованы десятки добровольцев. Но тщетно, парень так и сгинул. Тайга шуток не понимает…

 

*          *        *        *        *

 

 Пора, пожалуй, коснуться нашего деревенского окружения. Деревня Качулька располагается в месте слияния двух больших сибирских рек Амыла и Казыра. Поэтому даже на самой крупной географической карте, даже на школьном глобусе ее можно найти. Места здесь очень интересные, можно сказать исторические. Они описаны в известной трилогии Черкасова «Хмель», «Конь рыжий» и «Черный тополь». По утверждению местных краеведов в романах Черкасова Качулька обозначается не иначе как Белая Елань. Так это или не так - не знаю, но в деревне я не раз видел старинные иконы, книги, которым не одна сотня лет, старинные монеты.

Природа здесь мягкая, суровая таежная зона начинается через тридцать километров выше в сторону Саян. А здесь растут в основном березы и осины. Широкие поля и луга во все стороны от деревни. Еще несколько десятков лет назад здесь располагалось еще множество деревень – Еловка, Сосновка, Пихтовка, Полуденовка, Хайбалык, Бургон, Копь. Сейчас от этих деревень остались одни названия. Это результат политики укрупнения деревень, проводимой в шестидесятые – семидесятые годы прошлого века. К моменту моего появления здесь развал хозяйства только начинался. Еще работал колхоз, еще сеялись и убирались поля, в колхозе еще была какая-то техника. Но уже были явно видны следы деградации. Помню, что меня поразило больше всего в первое время, так это очередь в магазин за водкой во время уборочной страды. Сентябрь, редкое для того года погожее утро, а мужикам не до этого. Они – в магазин.

Разрушение хозяйства и деградация населения проходила на наших глазах. На моих глазах, в течение каких-нибудь нескольких лет зарастали поля лесом-молодняком, размывало дороги. Волки стали подходить почти к самой деревне. Но всего больнее было смотреть на деградацию населения. Водку в деревне сейчас почти не пьют. Пьют в лучшем случае самогон. А чаще – шандык. Шандык – это разбавленный до сорока градусов технический спирт. Дешево и сердито. В результате такого пития нормальный мужик помирает годам к сорока пяти – пятидесяти. Или слепнет. Хроническими алкоголиками парни становятся к шестнадцати годам. Девки от парней, как правило, не отстают. Заботливые родители стараются отправить своих детей отсюда куда угодно. Лишь бы подальше из деревни. Потому что не видят для них здесь будущего. Конечно, на этом фоне контингент вновь прибывших переселенцев выглядел довольно привлекательно. Не пьют, не курят, не матерятся. Работать, правда, не сильно хотят, но тут уж у всех свои причуды.

 

 

 

Закат в Качульке

 

*          *        *        *        *

 

Как я уже отмечал, у меня был конь, и на него нужно было заготавливать сено. Дело было новое, необычное. Многие заботы, которые решались местными крестьянами весьма просто, превращались для меня и моих товарищей в настоящую проблему. В то первое мое лето в Качульке я поступил в местную сельхоз академию. Я договорился с одним местным крестьянином о том, что мы будем совместно заготавливать сено. Этот крестьянин был личностью весьма колоритной. Звали его Тихон. Со своими родственниками он к этому времени переругался в хлам, поэтому ему нужны были помощники. Хитрец, балагур и матершинник, о себе он говорил так: «Да я по сельскому хозяйству в академии могу преподавать!» К тому же он был шорником, а всему, что было связано с коневодством, уделялось в общине пристальное внимание.   Договорились мы с ним так: мы вместе заготавливаем сено. У него был необходимый для этого инвентарь, а я должен обеспечивать на каждый день покоса присутствие нескольких помощников. За это мы получали столько сена, сколько нужно на наших двух коней, которыми все пользовались. Работы было в то лето много, работы необычной. Особенное удовольствие Тихону доставляла возможность при городских дамах рассказать анекдот с матом. Девушки краснели, а он смеялся. При всех своих сложностях он был настоящим работягой. Он часто говаривал, в ответ на мои изложения идей Виссариона: «Помогать надо тому, у кого спина мокрая!» В общем, я постигал крестьянские премудрости, а заодно знакомился с местным народом и окрестными местами. Надо сказать, что полученный в то первое лето опыт мне очень даже пригодился в дальнейшем. Среди виссарионовцев как-то не принято было общаться с местными, тем более чему-то у них учиться. Поэтому, когда спустя несколько лет мне пришлось участвовать в общинных покосах, я многое мог показать своим товарищам.

 Возвращаясь к моему наставнику Тихону, могу сказать, что кончил он не очень хорошо. Года три спустя, он распродал все свое имущество и переехал жить в райцентр, где постепенно стал угасать, попивая. Однажды зимой мы подобрали его пьяного и замерзающего в нашей деревне. Местные жители  равнодушно проходили мимо него. Мы с другом посадили его к себе в машину. Нам стоило больших трудов пристроить его на ночлег. От него отказывались все – бывшая жена, дочь, друзья, родственники. Он уже никому не был нужен…

 

 

Стоит описать контингент последователей учения Виссариона, который сложился в деревне Качулька на тот момент. Вообще люди, приехавшие в общину, по формальному признаку делятся на три категории. Первая категория – полные семьи, в которых имеются оба супруга и дети. Вторая – одинокие мужчины, которые приехали сюда на время или на постоянное место жительства. Зачастую в миру (как здесь принято выражаться) у них остались жены и дети (дети, как правило, уже выросли). Эти последователи в основном оседали в районах крупных общинных строек, вблизи поселения на озере Тибер-Куль, где требовалась мужская рабочая  сила. Третья категория – одинокие женщины, которые селились в отдаленных деревнях типа Качульки, в которых жизнь была спокойнее, и прожить было легче. Как правило, эти женщины имели внешний источник дохода (помощь супруга, который остался в городе, алименты, пенсии и т.п.). В Качульке, естественно, большинство составляли полные семьи и одинокие женщины, причем мужчин-последователей было мало.

Так как каждая деревенская община несла определенную нагрузку участия в общинных стройках, на которые отправлялись практически только мужчины, то мужских рук в деревне всегда не хватало. Зачастую это приводило к конфликту внутри семей. Трудно одновременно содержать своих домочадцев и помогать одиноким женщинам, у которых всегда было много проблем в хозяйстве. (Вообще-то в деревне без мужских рук прожить невозможно). Так как в общине с самого начала декларировался отход от денежных отношений,  то было не принято платить за помощь по хозяйству. Если мужчина занимался каким-нибудь ремеслом, то также на первых порах он стеснялся брать за свои изделия деньги, так как согласно философии Виссариона, мастер должен просто так отдавать плоды своих рук окружающим, не требуя взамен этого ничего. Это было терпимо, пока у людей оставался какие-то сбережения, но со временем люди стремительно нищали. К тому же, поскольку помощь шла как бы бесплатно, то она сильно не ценилась. Многие вещи и инструменты не береглись и поэтому ломались очень быстро. В результате, голод, нищета  и связанные с этим напряженные отношения внутри семей становились в общине нормой. В последующие годы этот кризис внутри общины еще более обострился. 

 

 

Не была исключением и наша семья. Лена требовала, чтобы я занимался только обеспечением нашей семьи, меня тянуло на общественные мероприятия, но совмещать общественное и личное было непросто. Осенью 1995-го года я сложил с себя полномочия представителя деревни на Курагинском совете старост, и поэтому стал больше времени проводить дома. Отношения между нами с Леной теплее не стали, но они стали привычнее, стабильнее что ли. Я по-прежнему хотел переехать ближе к Тибер-Кулю, Лена по-прежнему хотела уехать из общины. Поэтому мы по-прежнему оставались в Качульке. А еще у нас росли дети. Дочери шел уже одиннадцатый год, и она осознанно принимала в наших конфликтах сторону матери. Мальчишки были еще маленькие и просто любили нас, а мы их. Я успокаивал себя мыслью о том, что я живу здесь ради детей, ради их будущего. Катаклизмов я все еще ждал, но всерьез начал заниматься столярным ремеслом, чтобы прокормить в условиях деревни семью. Наступил 1996 год.

 

 

Елена:

Лишь к октябрю Алексей заметил, что я живу отдельно. И его это почему-то стало тревожить. Он стал пытаться говорить со мною, мы ходили на какие-то прогулки. Иногда удавалось не спорить и не ругаться. В одну из таких прогулок я сказала, что вот есть у нас любовь, и если мы ее угробим, то грош цена всем нашим попыткам искать истину. Тогда я поняла, что любовь, во-первых, конечна, а во-вторых, ее можно убить. И еще я поняла, что терпеть дальше все это ради отношений нельзя. Именно отношений-то и нет, или эти отношения становятся хуже некуда. Нет такой любви, ради которой можно дать себя размазать по стене. Я решила сопротивляться.

Внутренний спор с философией Виссариона звучал все время, и мне стало всерьез страшно за свою психику. Я, как за соломинку, ухватилась за занятия гитарой. Обложилась самоучителями, раздобыла метроном, камертон, научилась настраивать инструмент и дубасила упражнения по 6-7 часов в день – лишь бы не думать, лишь бы остановить этот внутренний спор с последователями, с Виссарионом, с Алексеем. Конечно, на плаву держали дети и они приносили настоящую радость, эта сторона жизни была настолько радостной, что хотя другие проблемы, стояли очень остро, но позволяли нам друг с другом жить.
Этой осенью я вдруг стала объемно видеть недостатки Алеши. До этого мне казалось, что недостатков у Алексея нет. Этот миф усердно поддерживал и сам Алексей. Когда я поняла, что живу вовсе не с совершенством, я очень обрадовалась: «Ура! Я живу с нормальным мужиком!» Чуть ли не с криком «Банзай!» я кинулась радостно сообщать Алексею о его несовершенствах. Но встречной радости почему-то не увидела. Это меня даже несколько удивило: ведь Тороп постоянно говорил о благодарности тем, кто помогает тебе избавиться от недостатков. И где благодарность? А благодарности не было. Было исступленное отстаивание права на своеволие и диктат. Однажды я Алексея спросила: «Ты что, правда, считаешь, что ты лучше меня?» Вопрос его настолько удивил, что он, растерявшись, ответил: «да» и тут же спросил себя «а почему?» Вот с этого момента можно сказать, что какая-то брешь в его глухой обороне была пробита.

Мы по-прежнему много спорили и ссорились. Ссоры наши разыгрывались по одному сценарию:

- Я пытаюсь высказать какую-то проблему, объяснить свое недовольство чем-либо. Делаю это сначала спокойно и корректно.

- Алексей, человек с комплексом отличника, всегда вне критики, быстро начинает отсекать проблему. Либо эта проблема неразрешима, либо она упирается в мировоззренческие разногласия, и поэтому обсуждать ее бессмысленно, либо Алексей просто устал и не хочет об этом сейчас говорить. Как правило, его нежелание говорить о проблеме сопровождается критикой моего неверия и констатацией, что пока я не пойму главного, о второстепенном говорить не стоит. Или просто переводит стрелки на мои недостатки. А я, как известно, не ангел и недостатков всегда в избытке.

- Мне не нравится, что мои проблемы – второстепенны и про них говорить не стоит. И меня возмущает равнодушие Алексея к проблемам его жены. Меня также раздражает перенесение темы разговора на меня. И я начинаю злиться.

- На этой фазе Алексей обычно спешно сворачивал весь разговор и, ссылаясь на занятость, куда-нибудь собирался.

- Я продолжаю злиться. Говорю вопреки его желанию и уже не до корректности и спокойствия, при этом достается всем – и Торопу, и Алексею и всем верующим общинникам.

- Алексей говорит, что в таком тоне он разговаривать со мною не намерен, что крика в свой адрес он не потерпит. (Ах, ну надо же какие мы нежные! Можно всадить нож по самую рукоять в душу, а ты при этом не кричи! ). Уходит или направляется к двери.

- Я кричу в спину, что он трус, поскольку делать может, а отвечать не хочет.

На том и говели до следующего срыва.

Бестолковость и бессмысленность подобного выяснения отношений были очевидны обоим, и я придумала способ – убрать громкость, то есть начать писать письма. Бумага дисциплинирует, не дает отвлечься, обычно формулировки продуманы и главное – нет интонации, за которую можно зацепиться. А значит можно описать проблему целиком и, может быть, проблема станет понятна собеседнику.

Сначала мои письма вызывали у Алексея такую гримасу, как будто он съел что-то дико кислое. Потом он стал их читать и даже признал, что проблемы, которые я предлагаю к обсуждению, важны и решаемы. Потом стало проблемой заставить его отвечать. И я стала задавать в письмах конкретные прямые вопросы. Я разделила общие претензии и претензии конкретные. Начала говорить о последних. Возникала иллюзия того, что философию я не трогаю. Поэтому стало возможным решать какие-то бытовые проблемы. Короче, как-то прижились, привыкли даже. Я не успокоилась, не смирилась, просто стала уставать. Вышла в какую-то параллель. Меня совершенно не интересовала жизнь общинников, мне было скучно обсуждать их проблемы, я нашла новое занятие – общаться с людьми, не утвердившимися в вере окончательно. Живые глаза, критичность, юмор – все это выдавало человека не фанатично следовавшего идеологии, а сомневающегося.

Первым был Герман. В бытность нашего совместного проживания он часто резко грубил мне, когда я выражала свой скепсис. Потом я поняла: я просто говорю вслух то, что он говорить не может, но думает. Это его злило. Злило и то, что продолжая курить, есть «запретные» продукты, пить чай и кофе, я не испытывала никаких колик, аллергий, у меня не появлялись язвы, и вообще – я не только не проваливалась сквозь землю в карстовые пустоты, но и не болела даже. Многим «чудесам» я давала вполне рациональное объяснение и тем самым разрушала страх. После того, как ребята стали жить отдельно, у Германа начались проблемы. Сомнения загнали его в какую-то безнадежность настолько, что он стал приходить в мою нору, и мы подолгу беседовали. Очень открыто и искренне. Я дала ему молитвослов, и однажды он пришел и сказал: «Знаешь, мне стало так спокойно, что я, кажется, понял, как это – у Христа за пазухой». Мы общались всю осень и зиму. Герман появился у меня в таком состоянии в первый раз после переезда, что лучшим выходом из ситуации ему виделось самоубийство. Мне пришлось его просто успокаивать. Между нами возникла серьезная дружба, которая длилась много лет. К весне Герман убедил Лену уехать в Питер, они уезжали 6 марта. В этот же день в Качульку приехал наш общий знакомый Виктор, и общение с Германом плавно перешло в общение с Виктором. Мы спорили, даже ругались, но его тянуло в мою нору, и мы продолжали общение. В каких-то вещах мне удавалось Виктора переубедить, в каких-то он сомневался сам. После его поездки с женой в Москву, Виктор вернулся свободным от идеологии.

Нельзя сказать, что много народу мне удалось вытащить из этой веры – от силы человек 6-8, но за мною утвердилась слава опасного человека для последователей. Всех, кто рисковал общаться со мною, осторожно предупреждали, что у Лены очень сильное темное влияние, она способна очень убедительно говорить. Меня это даже веселило. Убедительно говорить – это значит приводить такие аргументы, с которыми трудно спорить, показывать несоответствие утверждений Торопа реальному положению дел. И поверьте, это было нетрудно совсем. Потому что Тороп говорил иногда такую чушь о мире и о людях, что не прицепиться к этому было невозможно. Алексея, похоже, устраивали мои посиделки в норе, по крайней мере, я от него на время отстала…

Назад